Анонс

Куратор  - Дмитрий Озерков 

Владимир Гизатуллин (р. 1966) живет в Петербурге, имеет, как говорит, незаконченное художественное образование. В январе 2002 г. в Музее сновидений Фрейда состоялась его выставка «Маg/nia Ornamenti», где были впервые обнародованы 15 работ из графической серии «Оrnamentum», созданных в 1997—2001 гг. Серию составляют несколько десятков листов пером и тушью, не имеющих самостоятельных названий. Пространства бумаги испещрены меkкими росчерками пера одним или несколькими тонами, которые очерчивают автономные органические или абстрактные формы. Все работы выдержаны в одном стилистическом ключе и представляют
собой навязчивые вариации одного и того же причудливого орнаментапьного мотива, рожденного сублимированным и обпагороженным чириканьем, методичным рисованием как таковым. Новые работы, представляемые в рамках проекта «GN: Hypnerotomachia», порождены рефлексией эротических образов сновидения и кружат вокруг внутреннего соперничества, воображаемого любовного путешествия и нерастраченной эмоциональности.

Латинизированное название серии представляет собой магию-маниакальный дискурс: игру в два псевдозаменимых слова, физически теснящих друг друга в интерпретационном запросе на напряженно пульсирующих гиперболизированных виньетках, на орнаментально обведенных стерильно белых пространствах бумаги. Но именно латынь помещает образы, возникшие из ипохондрического повторения природного мотива, в поле классической древности, где орнамент как атом стиля оказывается максимально близкой к природе человеческой инвенцией/интенцией, лежащей в поле искусства. Раппорт и различные виды симметрии — вот, кажется,
единственное, что перемещает логику графической серии из поля натуры в попе культуры.

Рисование вызывается к жизни практичной суетой, глупой обстановкой, сутолокой повседневных нервных метаний и убогих душевных всплесков, усталостью и отдохновением, инженерией почерка и эротикой прикосновения. Всё самое чаемое бесполезно повторяется в разговорах и взглядах, растрачивается в приветливых кивках головы и удовлетворенно пережевывается при малейшем появлении аппетита. Не то что ничего не остается когда все — повседневно-жизненное - проходит, напротив, ничего не проходит, не может пройти, но вечно тянется, канителится, мурыжится, не может завершиться. Одно должно сменяться другим, превращаться в третье, осуществляться четвертым. Но все это - «в идеале», в том, как хотелось бы, в мечте, По-настоящему, всё это ведь - ни о чем, и
глупо искать этому оправдания. Все должно как-то называться и что-то значить; всё должно стать символом чего-то, означать какое-то «означаемое», как-то оправдывать свое попадание на глаза. Взгляд засорен предметами, разум — личностями, память — делами. Из всего этого чаще не возникает ничего.

Рисование от нечего делать,ни из чего, ни о чем. Не рисование даже, а просто чирикание, проведений линий, заполнение изгибов. Рисование возникает из обыденности - из тишины, такой обыкновенной, такой постоянной; или из методичного трепания языком по телефону; из собственного говорения или смотрения. Рисование -  из непроговоренности, из невозможности и нежелания высказать, говорить словами, речью, из надоедливости речи как инструмента. От скуки, от настроения, от зависти, от обиды. Не нужно искать причины рисованию, ибо ее нет. Есть какой-нибудь глупый повод, о котором вспомнить-то приятно только в связи с сохранившимся рисунком. Такие вещи как повод, как вообще всякий смысл, вечно притягиваются за уши. 

Таково и впечатление от такого рисунка. На него не хочется по-настоящему смотреть, он не нужен и излишен. Смешно, вроде бы, вроде бы смотреть на него внимательно, страшно относиться к нему всерьез, Спокойнее думать, что его сделали «не специально», что в нем, слава Богу, ничего не таится, что он получился, конечно же, сам собой. Из тишины, из монотонности, из бессмысленности и скуки, Проще ничего в нем не искать, ведь это же сумасшествие пытаться что-то там различить; прочувствовать душой все изгибы и заполненности, превратить воспринимающие фибры в вегетативные ушки и усики, внезапно сворачивающиеся на листе бумаги. Приятнее осознавать, что простая бумага не может нести никакой метафизики, которая (может быть) есть лишь в больших полотнах, но никак не в декоративном искусстве, Какой же дурак будет искать смысла в узорах обоев или в облаках, или в стандартной
заставке Windows? Ведь что-то пристально и с всамделишным замиранием сердца рассматривают, а что-то вешают в прихожей. Очень хорошо, когда заранее знаешь, что с пристрастием рассматривать, а отсноситепьно чего быть уверенным, что смысла там уж точно не может быть. Так раппорт и симметрия гарантируют банальность и заведомую фоновость как изображенного предмета, так и питающей его идеи. Стоящий внимания смысл не может повторяться, тиражироваться, завиваться спиралью.

Графика Гизатуллина создавалась ленивыми бессоными ночами и исходно представляет собой не ввыставочное произведение, а попытку материализовать пустоту сознания и ночи, последовательно зафиксировать факт сублимации. Сознательное утренне возвращение к этим попыткам обнаруживает в них не выставочный лоск, а настойчиво свербящую из листов собственную внутреннюю мифологию; во всяком случае, порождает первый. Маягия орнамента оборачивается манией, связанной с латентными желаниями и требующие толкования своих фантомов подобно тому как толкуют сновидения. Песни бессоницы и оптыа порождают орнамент как живой и вечно незамкнутый, растущий организм, утверждающий витальную силу вегетативного начала, противостоящего импотентному культурному механизму магического повседневного унисекса корректности. 

Эта стихийность изгоняет из листов техницизм; механика скрипящего пера вытесняется едва заметным хаосом растекания туши по растительным порам бумажной массы. Витальность едва уловимая и непредсказуемая тревожит бессонное сознание, именно она просачивается сквозь поры симметричного раппорта; струение почти физически ощутимой жизненной силы питает модель безупречной кристагшической решетки растительной спирали.

В стихийности лежит и логика дальнейшей истории графической серии «Ornamentum». Восторжествовавшая стихия должна быть потоплена извержением стихии иной, более мощной и неотвратимой. На выставке 2003 г. «Апрель» в
Международном центре сохранения культурного наследия (4.4.-10.6.03) электризовавшая воздух весна обратилась силой огня, воспламенившего графические листы: Гизатуплин подпаливап, прожигал и обугливал свои работы и выставил их в этом «преображением» виде, сделавших стилистику их последовательных жилистых узлов гиперреалистичными монументами погибшим оплотам витальности - фениксам и саламандрам.

Описание графики «Ornamentum» в категориях подчас кажется вымученным. Листы не поддаются категориальному структурированию, стихийность и витапьность не исчерпывают их потенциала. При этом сила и актуальность искусства Гизатуллина - еще и в отсутствии стремления быть сильным или актульным, более того — в нежелании застолбить за собой какутолибо нишу актуальную вообще. Отказ от нишевости», небрендовость, неподдаваемость раскрутке позволяет художнику использовать тактику jetztzeit( «здесь и сейчас», действуя точечно, «уколами», что полностью исключает какую-либо программируемость устами арт-критиков. Куратсру художник после долгого перерыва вдруг заявляет о готовом проекте, который подробно расписывает на бумаге, потом напряженно работает
над его осуществлением, инвестируя в него немалую энергию, и, наконец, когда все уже готово, отказывается от его осуществления или откладывает его на неопределенный срок. Причиной тому не столько леность - небезынтересная мысль с том, например, что пляж интереснее работы в четырех стенах. Речь скорее о беспощадной аннексии собственного художественного творчества жизнью, о его сознательной полной приватизации свободной повседневной экзистенцией. Не вдохновение, не откровение свыше, а сносное представление о том, как правильно взять перо и провести линию. Никакая академическая муштра и горделивые девизы (Nulle dies sine linea) не могут побороть резонного представления об искусстве как части собственной жизни, о его полной подвластности тирании саморефлексии и капризам проживания своей повседневности.

В связи с этими обстоятельствами нынешнюю работу художника в технике видеоарта следует характеризовать как жанр жизненной активности. Долгие работа с актерами, поиск реквизита, выбор оператора, постановка сцены, многочасовые съемки составляют процесс «здесь и сейчас бытия», единственным итогом которого будет, возможно,  лишь очередная ленивая бессонница, — как и в случае с готовой графической серией, менее барочной и более откровенно зротизированной, от экспонирования которой художник почему-то отказался. Эта концептуальная тактика отказа от пошлого пафоса делания и вульгарной галерейной демонстрации результатов благодатных трудов на ниве искусства обслуживает псевдореалистическую графику Гизатуллина, помещенную в область практически
неотделимую от собственного тела художника, наподобие того как живет в нем живительная метафора души.

Куратор - Дмитрий Озерков